Ревность волхвов - Страница 42

— Ну и устала же я сегодня… Слушай, давай для разрядки, прошвырнемся по освещенной трассе? Километров семь-восемь? А на обратном пути впечатлениями от допросов поделимся…

Но мне, признаться, за сегодняшний день Леся с ее властным характером и постоянным давлением на опрашиваемых поднадоела. И меня совсем не грела перспектива по новой пережевывать в ее обществе обстоятельства убийства.

Я покачал головой:

— Знаешь, Леська, я лучше на гору пойду. На доске поношусь.

Разделить свое общество я ей не предложил.

— Ну, как знаешь, — сухо промолвила она. Однако я заметил, что мой отказ ее задел.

…Не помню, писал ли я, что здесь, на горе, полным-полно русских. А в баре «Гондола», куда я зарулил уже вечером, изрядно накатавшись, и вовсе слышалась одна родная речь. Наверное, тому виной был наш национальный характер. Тут я не только любовь к горячительным напиткам имею в виду. Ведь наш человек, как известно, долго запрягает. И если представители других, более дисциплинированных, наций обычно выходили на трассы сразу же, как открывались подъемники, то есть в десять утра, практически затемно, то россияне (по нашей компании сужу) припаздывали. Стартовали в полдень, а то и позже. И к шести– семи вечера, когда дисциплинированные англичане, финны и разные прочие шведы укатывались вусмерть и расползались по коттеджам и апартаментам отлеживаться, наши только начинали зажигать.

Я сидел за стойкой и потягивал глинтвейн, когда ко мне подошли трое мощных, бритоголовых молодцев российских кровей. Когда бы подобные будки подвалили в столичном баре, я бы, не скрою, напрягся. Но здесь, на вольном шенгенском воздухе, почему-то казалось, что ничто криминальное мне не грозит, поэтому я совершенно спокойно поднял на них глаза.

— Слышь, земляк, — спросил у меня первый, — это у вас там мужика замочили?

Я никаких подписок о неразглашении не давал, поэтому кивнул:

— У нас, — и лишь подивился, сколь стремительно разлетаются слухи, даже если живешь в лесу в отсутствие всяческих средств массовой информации.

— Пойдем выйдем, побазарим, — предложил второй, и тут я все-таки слегка вздрогнул, потому как конструкция «пойдем выйдем» в устах двухметроворостого шкафа обычно не сулит ничего хорошего.

— Да ты не бэ, — добавил третий, — терок не будет, побазланим просто.

Что мне оставалось делать? Я вышел из бара вслед за ними на снег, освещенный мощными прожекторами. В голове вдруг сама собой возникла фраза: «Пьянящий воздух свободы сыграл с профессором Плейшнером злую шутку». На всякий случай я не стал сильно удаляться от дверей и постарался не поворачиваться к бритоголовым спиной. Вдобавок заприметил воткнутую в снег забытую кем-то лыжную палку — хоть будет оружие, если разговор вдруг перейдет в махалово. Ясно, что у меня одного против троицы шансов победить ноль целых ноль десятых — но, может, до приезда полиции продержусь?

— А того мужика, что замочили, ты знаешь? — спросил первый шкаф.

Мне подумалось, что подобных, почти карикатурных, персонажей в Москве я уже давно не встречал. Наверное, ребята родом из близлежащей к Лапландии Мурманской области. А может, из Кировской или из Коми. К ним в провинцию столичная мода на респектабельность пока не дошла.

— Да, знаю.

— А кто он?

— Мужик как мужик, — пожал я плечами. — Директор фирмы.

Мне показалось, что парни со значением переглянулись.

— Этот? — первый пальцами-сосисками вытащил откуда-то из-за пазухи фотографию. На ней был изображен Вадим, причем снимок сделан совсем недавно, уже здесь, в Лапландии, да еще, похоже, скрытой камерой. Не глядя в объектив, Сухаров бодро шел в своем пижонском ослепительно-белом горнолыжном костюме, вскинув лыжи на плечи, а на заднем плане виднелся подъем на тутошнюю гору.

— Да, он, — подтвердил я. — И что?

— Передай своим, что мы тут не при делах, — молвил второй.

— Кому «своим»? — переспросил я. — При каких «делах»?

— Ваньку не валяй, — строго сказал первый.

— Мы за бабу-дуру не отвечаем, — заметил третий.

— Как хотите, пацаны, но я ни фига не понимаю, — сказал я решительно. Они переглянулись.

— Расскажите толком, по порядку, — попросил я.

И они рассказали. Если опустить нецензурщину, служащую связующими словами и средством выражения негативных эмоций (а она заняла по объему едва ли не половину рассказа), картина вырисовывалась следующая.

Однажды, а конкретно, тридцать первого декабря, днем под Новый год, первый из них (его звали Володей) склеил в баре девку-москвичку. Баба была сочная, добрая, на контакт пошла с охотой. Но когда дошло до дела и Володя конкретно предложил сниматься с якоря в баре и шхериться в его номер, вдруг началось натуральное динамо.

Динамо получилось не простое, а с вывертом. Девка стала просить Володю, для начала, разобраться с одним мужиком. Сказала, что тот москвич и тоже отдыхает здесь. Предъява у нее к нему была такая: он ее сильно обидел, и она желает с ним поквитаться. Нет, замочить не просила. Но вот отметелить — да. Руку-ногу сломать. Почки там, типа, отбить. Или чтоб он половины зубов недосчитался. Или, к примеру, глаза. А вот когда, сказала девка, Вова ее условие выполнит, она и в любовь с ним поиграет, да еще и заплатит — тысячу швабриков. Ну, он послал ее, конечно. Кругом девок нормальных, без закидонов, полно.

— А она, эта девка, сказала, как ее звать? — спросил я.

— Сказала. Светкой.

Вот это да!.. Неужели наша заполошная, восторженная Светка заказала Вадима? Причем попыталась найти исполнителя в лице качка-провинциала в баре? Что-то не похоже на студентку-юристку… Да и с какой стати она вдруг окрысилась на Сухарова?